30 августа обнаружилось, что это далеко не рутинное обследование-прокапывание. Сатурация у мамы стала падать, и на кислородной поддержке составляла 80-85%. Было принято решение о переводе мамы в реанимацию. Когда я пришёл в родительскую палату и сообщил им решение врачей, мама сказала:
— А какой смысл? Я же там точно так же буду дышать кислородом. ИВЛ же не будут делать.
Надо было сводить её на контрольную томограмму лёгких. Она не смогла самостоятельно выйти из палаты. Я посадил её на сидячую каталку и повёз к лифту. Надо было спуститься с 4-го этажа на 2-й, где находился томограф. Уже возле лифта она стала задыхаться.
— Пожалуйста, потерпи! – умолял я её. – Нам необходимо сделать исследование! Сейчас быстро сделаем и вернёмся в палату!
Одновременно я набирал телефон приёмного отделения – сказал, чтоб срочно принесли в кабинет КТ кислородный концентратор.
Кое-как, на кислородной поддержке, мы сделали КТ… результат шокировал: «Объём вовлечённой паренхимы лёгких справа около 35%, слева около 55%. КТ-картина билатеральной полисегментарной пневмонии с отрицательной динамикой: КТ-3».
Резкое ухудшение за шесть дней лечения в стационаре – это катастрофа! Тогда как ребята, заразившие мать, практически выздоровели. Лечение у всех одинаковое, с некоторыми особенностями по результатам анализов (маме скорректировали лечение, добавили новые антибиотики, чтобы убрать образовавшийся палочкоядерный сдвиг в лейкоцитарной формуле, – с такой кровью нельзя было капать Тоцилизумаб).
Вопрос интересный начинается: а где, позволительно спросить, логика, здравый смысл, и, не побоюсь этого слова, божья справедливость!? Алло, небеса, вы там что-то попутали! Явно не там вы ищете новую жертву!!!
Произошло то нежданное, что разверзнулось, как бездна, на небольшом пространстве, отделявшем палату мамы от реанимации.
После КТ, вернув мать в палату и подключив её обратно к кислороду, я пошёл к заведующей терапевтическим отделением. Лечащий врач у родителей был другой, но она курировала всех тяжёлых пациентов, а также всех «своих» и «блатных». Грамотный специалист, главный внештатный терапевт области, она имела опыт лечения больных с пневмонией, интерпретировала под наши реалии официальные методические рекомендации по лечению вирусных пневмоний, постоянно штудировала свежие статьи по данной теме.
Пообщавшись с ней, я направился к лечащему врачу и его заведующему и сказал о том, что мама не хочет переходить в реанимацию.
— Пусть подписывает отказ! – ответил заведующий.
Я посоветовался с заведующей терапией. Она сказала, что в реанимацию есть смысл переходить, потому что при дальнейшем снижении сатурации на кислороде потребуется перевод на НИВЛ (неинвазивный ИВЛ, дающий более мощный поток кислорода до 80 литров в минуту, синхронизирующийся с дыханием пациента). Если и это не поможет, придётся интубировать, то есть переходить на инвазивный ИВЛ.
Я поднялся в отделение, объяснил маме ситуацию. Получив согласие на перевод, я пошёл за сидячей каталкой. Реанимационое отделение находилось на третьем этаже. Оно состояло из трёх смежных помещений. В первом, самом большом, было четыре койки. Во втором, промежуточном, были шкафы и холодильники с медикаментами и расходными материалами, мойки, оборудование, инструменты. В третьем – ещё две койки. На время ковида под реанимацию переоборудовали операционный блок, там было развёрнуто ещё четыре койки.
Мы с медсестрой уложили маму на функциональную реанимационную койку в помещении №3, дали кислород. Я разложил мамины вещи в трёхъярусном передвижном столике. Ей не лежалось, она села на край кровати, свесила ноги. Мертвенная бледность покрыла её лицо. Просунув под кислородную маску салфетку, она сплюнула в неё мокроту и положила в целлофановый пакетик. Нерешительно оглянувшись, глухо произнесла:
— Давай купим тот препарат за 150 тысяч… Деньги у меня есть.
— У меня тоже есть, – откликнулся я. – Но мы его получим сегодня бесплатно. Мы бы раньше его прокапали, просто анализы не позволяли, кровь была плохая, септическая. Сегодня анализы нормализовались, будем его капать.
Съёжившись, как бы в ожидании очередного неизбежного удара болезни, с умоляющим выражением лица, она сказала:
— Не бросай меня!
В испуге и смятении она взирала на всё окружающее. «Это всё!», – мелькнуло в моём встревоженном мозгу, и непобедимый страх сковал сердце. До боли стало ясно: эта госпитализация не рутинное «прокапывание».
Я кивнул:
— Я только съезжу домой, возьму кой-какие вещи, у меня завтра здесь дежурство.
Она попросила принести ей из палаты фрукты. Я принёс пятилитровую баклашку из-под питьевой воды с отрезанным верхом, в которой были фрукты с дачи — яблоки, груши, персики, сливы. Всё было выращено, собрано и доставлено матерью с дачи. Оставив это на подоконнике, я ушёл. Вызвал такси и поехал домой.
Пока ехал, принял звонок от тётки, маминой сестры. Встревоженным голосом она спросила, как дела. Я ответил, как есть: ухудшение состояния, отрицательная динамика на КТ, перевод в реанимацю. Она сказала:
— Просто от неё пришла СМС-ка: «Мне хуже. Ещё не достигла дна, вот достигну, оттолкнусь от него, и буду подниматься на поверхность»… Что с ней? Мне страшно!
Я попытался её успокоить, но у меня это, видимо, не получилось, потому что я сам был в сильнейшей тревоге.
Через два часа, съездив домой и собрав вещи на завтрашнее суточное дежурство, я вернулся в реанимационную палату. Мама лежала под капельницей. Я уточнил у медсестры, какой препарат заряжен, она ответила, что Актемра. На очереди антиковидная плазма, её доставили и сейчас она размораживается.
— Вот этот препарат, за который ты говорила, — сказал я маме.
— У меня было кровохарканье.
Я заметил окровавленную салфетку в мусорном целлофановом пакете, лежавшем рядом с подушкой. Он был полон, и я вынес его в коридор, чтобы опорожнить в мусорный бак. Вернулся в палату, положил на место рядом с подушкой. Написал СМС зав. терапией о том, что у мамы кровохарканье.
Ей стало ещё хуже. Лицо исказила страдальческая гримаса. Она металась по постели, никак не могла найти удобное положение, жаловалась, что затекла рука, в вену которой был установлен периферический катетер для капельницы. Мне пришлось помогать ей справляться с салфетками для сбора мокроты. Она попросила сделать скорость введения препарата побыстрей, но я объяснил, что этот препарат нельзя вводить быстро, только медленно капельно, придётся 2-3 часа потерпеть.
Она и до этого болела, пару раз очень тяжело переносила грипп, лежала дома с высокой температурой, встать не могла, мы, её близкие, за ней ухаживали. Но, никогда до этого я не видел её в таком беспомощном состоянии.
В этот момент я ощутил страх, у меня появилось чувство, что что-то необратимо меняется. Глаза заслезились, появилось ощущение, что из носа вот-вот потечёт. Я шмыгнул, с трудом сдерживаясь, чтоб не разрыдаться. Отвернулся к окну, посмотрел на улицу. Палисадник с деревьями, кустарниками и цветочными клумбами, ограда, трасса с проносящимися по ней машинами, снующие по тротуару прохожие. И никому из них неведомо, какая страшная трагедия разворачивается здесь, в реанимационной палате. Передо мной встала картина всей нашей жизни, одним большим полотном. Вот я маленький, мама кормит меня, лечит от простуды… вот дарит мне игрушечную железную дорогу… вот решает вопрос с поступлением в институт… нянчится с Аликом… работает на даче… собирает мне контейнеры с едой… я словно объял одним взглядом все годы, проведённые с ней. В ушах стоял глухой гул, а потом их заложило, я будто оказался в преисподней…
Тут краем глаза я увидел, что мама протягивает мне салфетку. Я вернулся из преисподней в действительность, взял салфетку, просунул под респиратор, высморкался, потом, сдвинув защитные очки на лоб, вытер глаза. Пришлось воспользоваться несколькими салфетками, слёзы всё продолжали течь. Поняв, что не в силах больше сдерживаться, я сказал маме: «Сейчас… я приду», вышел из помещения реанимации и направился к лифту, поднялся на 4-й этаж, и пошёл по коридору в направлении родительской (теперь отцовской) палаты. Пока шёл, боялся только одного, что сейчас вдруг кто-то из сотрудников обратится с каким-нибудь вопросом.
Войдя в палату, с порога проследовал в санузел. Там сорвал с себя респиратор и очки и шумно разрыдался. Не припоминаю, чтобы со мной когда-либо случалось что-то подобное. Когда заходила речь о чём-то таком, что может заставить человека расчувствоваться, расстроиться, и заплакать, теракт со множеством жертв, стихийное бедствие или техногенная катастрофа, я говорил: «Да, это так печально, если бы в моих глазах жили слёзы, они бы избороздили моё лицо», и это звучало довольно глумливо. Теперь же они лились рекой. Едва успокоившись, умыв лицо и вытеревшись полотенцем, я стал надевать очки и респиратор, собираясь выйти в комнату к отцу… как вдруг меня снова затрясло от рыданий. Наконец, с третьей попытки, я покинул санузел.
Отец испуганно смотрел на меня.
— Она совсем плохая, — срывающимся голосом сказал я.
— В чём?
— Сатурацию держит, 80-90 на кислороде… но общее самочувствие… на КТ резкое ухудшение до 55%… кровохарканье…
Он перевёл взгляд куда-то в пустоту и замер. Новая волна накрыла меня, пришлось снова уединиться в санузле, чтобы выплакаться. Мне понадобилось какое-то время, чтобы привести себя в порядок. Потом, собрав все силы, я отправился в реанимацию.
После того, как убрали капельницу, мама съела пару ложек фруктового пюре (фрукты, что я ей принёс, она есть не стала), выпила сок, приняла таблетки. Из-за неосторожного движения периферический катетер, установленный на кисти, слетел. Я вытер кровь спиртовой салфеткой и позвал реаниматолога, чтобы он поставил подключичный катетер.
Какое-то время мама вела себя спокойно, но, едва ей поставили капельницу с антиковидной плазмой, она начала ёрзать. Хотя руки были свободными, но всё равно, уже и подключичный катетер тяготил её, ограничивая объём движения. Когда она начинала беспокойно метаться, пульс поднимался выше 100 и даже 120, а сатурация падала. В такие моменты я давал ей таблетку бисопролола и просил лежать спокойно. О том, чтобы принять прон-позицию, проще говоря, лечь на живот, как это рекомендуется всем больным вирусной пневмонией, не могло быть и речи. Мы с медсестрой пытались уложить её на живот до того, как поставили капельницу – бесполезно. У неё начиналось психомоторное возбуждение, и она срывала маску. Кое-как удалось положить её на бок, и следить, чтобы она поменьше ёрзала и кислородная маска не съезжала на бок.
От таблеток, урежающих ритм сердца, толку не было. Причина повышения пульса была в другом. Я дал маме полтаблетки Амитриптилина, чтобы как-то её успокоить… и тоже без эффекта. На пике возбуждения, когда пульс достиг 160, АД 155\95, сатурация упала до 60%, и я позвал реаниматолога.
— ИВЛ??!
Он сказал, что все доктора сошлись во мнении, что переводить на ИВЛ в данном случае надо в самую последнюю очередь, ибо с него мало кто возвращается в нормальное состояние. Если кто и выживает, то с большой вероятностью становится овощем, от продолжительной седации мозги отъезжают напрочь.
— Но что делать??! – вскричал я.
Он принёс ещё один кислородный концентратор, установил назальную канюлю матери в ноздри, а поверх надел маску от первого концентратора… потом принёс ещё один, конец шланга с канюлей которого просунул под маску. На трёх десятилитровых концентраторах сатурация выросла до 90-92%.
Теперь главная задача была успокоить маму, чтобы она лежала смирно. А это было очень сложно. Периодически, когда она начинала ворочаться, или заходилась кашлем и просовывала под маску салфетку, чтобы сплюнуть мокроту, пульс и давление зашкаливали, сатурация падала, маска съезжала набок, канюли дополнительных концентраторов разлетались в разные стороны. И нужно было всё это хозяйство поправлять и следить, чтобы мама постоянно дышала кислородом.
В итоге, пришлось ей дать ещё полтаблетки Амитриптилина.
К полуночи она более менее успокоилась. Сатурация и пульс стабилизировались. У меня появилась возможность отдышаться, напряжение спало… и я снова потерял контроль над своими слёзными железами… отвернулся к окну, просунул под респиратор салфетку, высморкался, потом вытер глаза… мне нужно было уединиться, чтобы прореветься, и я пошёл к отцу. Минут десять я содрогался в рыданиях в санузле, потом, умывшись, прошёл в комнату. Отец лежал с открытыми глазами, в темноте.
— Она жива… – я вкратце рассказал о событиях последних нескольких часов… и снова разревелся. Потом, умывшись, выпил грамм сто водки из отцовских запасов. Посидел немного на материнской кровати… почувствовав, что пришёл в себя и могу себя контролировать, отправился обратно в реанимацию.
Там я пробыл до двух часов ночи – наблюдал за матерью, за показаниями сатурации, АД и пульса на мониторе, следил, чтобы она всегда была на кислороде, не снимала маску. Когда она задремала, я ушёл, наказав медсёстрам следить за ней.
Покинув реанимацию, я прошёл в чистую зону, и, переодевшись в уличную одежду, вышел на свежий воздух. Фасад больницы обращён в сторону главной магистрали города. Вход в приёмное отделение располагается в торце здания, с той же стороны заезд на территорию с улочки, перпендикулярной означенной магистрали. Противоположный торец здания смотрит на обширную лесопарковую зону. На другом конце этого питомника находятся ещё два лечебных учреждения, что характерно, все они, в том числе наше, имеют один и тот же почтовый адрес, что создаёт путаницу.
В ту ночь, выйдя из больницы, в самую глубину лесопосадки принёс я свои тревожные мысли, в быстрой ходьбе стараясь совладать со страхом, охватившем мою душу.
— Что с мамой?! Как её спасти?!
Сколько прошло времени, я не помнил. На автомате вернулся в больницу и лёг спать.
Утром я проснулся по будильнику в шесть в своей каморке в чистой зоне и сразу пошёл в реанимацию. То, что я увидел, мне не понравилось – мама лежала без маски, разведя руки в стороны… потом поднесла их к лицу, снова развела в стороны.
— Что ты делаешь?! – я подбежал к ней и надел канюли одного концентратора в ноздри, сверху маску от другого концентратора, и канюли третьего просунул под маску.
— Дыхательные упражнения, – ответила она.
— Упражнения… – проворчал я, надевая на палец пульсоксиметр. – Сатурация была ниже 70%.
Сатурация поднялась до 85-88 не сразу, минут через пять. Я стал отчитывать мать – ты понимаешь, что без кислорода сатурация у тебя резко падает!? Предъявил медсёстрам, почему не уследили? Они отвечали, мол, буквально минуту назад были в палате, пациентка была в маске.
На утренний рапорт в 8 утра к главрачу я не пошёл. Покормил маму больничной кашей (от домашней еды она отказалась). Да и кашу всю не доела. Кушала она сидя, свесив ноги с кровати. Была возможность есть лёжа, приподняв головной конец кровати, но мама захотела поесть «по-нормальному». Маску пришлось снять, на одном концентраторе, канюли которого были в носу, сатурация упала примерно до 75%.
В тот день, 31 августа, у меня было суточное дежурство, и я должен был принимать поступавших пациентов в приёмном отделении. Я попросил медсестёр приёмки, чтобы они опрашивали больных и заполняли чек-листы, а именно показатели сатурации, АД, пульса и температуры, дату начала заболевания, жалобы, кем доставлен, есть ли направление поликлиники, чем лечился, максимальная температура, делал ли КТ ОГК и ПЦР-тест, сопутствующие заболевания, привился или нет, контактировал ли с температурящими\больными Ковидом. Потом они сканировали эти чек-листы, а я в чистой зоне распечатывал их и заполнял осмотры больных в программе «Инфоклиника». Основное время я проводил рядом матерью – следил за сатурацией, АД и пульсом, за тем, чтобы она всегда была в маске, выкидывал салфетки с мокротой, кормил-поил, делал свежевыжатый сок с перепелиными яйцами, выполнял многочисленные поручения – подавал таблетки, открывал\закрывал окно, подкладывал под спину валик из одеяла, помогал переворачиваться с одного бока на другой… и многое-многое другое… одеяло давило её, как глыба, и она требовала его убрать, а под одной только простынью было холодно, и она требовала вернуть одеяло обратно… и прочая, и прочая…
Её мобильный телефон с выключенным звуком лежал рядом на передвижном столике, на нём были десятки неотвеченных вызовов. Иногда она кому-нибудь из родственников перезванивала. Не дозвонившиеся до неё названивали мне, спрашивали, как дела.
— Только бы она выжила… я должен спасти её… – такие мысли постоянно крутились в моей голове. Тревога не оставляла меня ни на минуту.
— Что ещё сделать, чтобы спасти маму?! – тяжело думал я.
Ведь сколько раз она спасала меня!
В 2006 году я обанкротил фирму с колоссальными долгами, кредиторы добились, чтоб в отношении меня завели сразу несколько уголовных дел. По самой серьёзной статье УК, 159(4) – Мошенничество в особо крупных размерах, мне грозило лишение свободы на срок до 10 лет. Я «ударился в бега», скрывался, жил то у одних родственников, то у других, то на дачах, то на съёмных квартирах. Особо меня не искали, если бы захотели, нашли бы за пару часов. Но факт оставался фактом – меня подали в федеральный розыск. Меня могли остановить на улице для проверки документов, пробили бы по базе – и всё, закрыли бы в два счёта.
В этой ситуации мама полностью взяла на себя заботу обо мне – устраивала быт, возила еду, ссужала деньги. У меня не было работы, и я не имел возможности помогать сыну. Развелись мы женой в 2005 году, но, пока я оставался на плаву, исправно платил алименты. Когда же я стал лишён этой возможности, платить стали мои родители. На лето сын приезжал из Петербурга в наш N-ск и жил у дедов. Мама устраивала нам с ним свидания (приходить к родителям я не мог из соображений безопасности). Позже она говорила, что сохранила для меня сына, и это не является преувеличением.
Она постоянно предпринимала усилия, чтобы разрулить мою непростую ситуацию, легализовать меня. Но люди, которых находили родители для решения вопроса, не внушали доверия. Когда они знакомились с моими документами, читали постановления о возбуждении уголовных дел, видели, о каких суммах идёт речь, их глаза загорались жадным блеском. Если ущерб составляет сотни миллионов рублей, значит, с хозяина фирмы есть что взять. Наверняка что-то утаил, как так, быть у ручья и не напиться…
План у всех был один: «посадить на качели» и качать с меня деньги, а потом, выкачав всё до последней копейки, бросить. А там будь что будет – если посадят, «решальщики» скажут, что, если бы не они, дали бы гораздо больший срок, и, возможно, даже, грохнули бы.
Один клоун требовал 150 тысяч только за ознакомление с моими документами, без гарантии, что вообще возьмётся за дело. Естественно, был послан на хутор бабочек ловить.
Итак, нам всё время попадались деятели по типу подставных адвокатов при следственном управлении, которые обычно говорят подсудимому: «Старик, мы ещё поборемся! Тебе двадцать лет дали? Не кручинься, я скину до восемнадцати!» Причём, после того, как он «боролся», могли и двадцать два года дать вместо двадцати.
И вот, в 2012 году, мама нашла, наконец, грамотного и порядочного юриста. Он вник в ситуацию, поверил, что я жертва обстоятельств, никаких миллиардов у меня нет, меня самого выставили на деньги, и я обанкротил фирму вынужденно, состава преступления в моих действиях нет. И взялся за дело. Организовал явку с повинной в ГСУ СК МВД (главное управление следственного комитета). «Второстепенные» уголовные дела, по которым ущерб был невелик, например, дело о незаконном получении кредита, удалось закрыть, одно дело закрыли по президентской амнистии. А основное, по 159\4, он виртуозно заволокитил, и через полтора года (год следствия и несколько заседаний суда), оно было закрыто за истечением срока давности.
Юрист сделал практически невозможное, и за небольшие деньги. А нашла его мама, после долгих поисков, она же хранила на даче архив моей фирмы и помогала искать нужные для моей защиты документы.
Она совершила подвиг. Вначале никто не верил, что у неё что-то получится. Многие, в том числе близкие родственники, махнули на меня рукой и говорили матери: «Что ты с ним возишься, всё, его песенка спета, ещё немного и он вообще сопьётся. Сосредоточься на младшем сыне и на внуках»… я позже узнал, что там говорили про меня родственнички.
Этот случай, и много других, вспоминал я, находясь в реанимации рядом с тяжело больной матерью. Невозможно было принять факт, что активный человек, никогда всерьёз ничем не болевший, решавший любые вопросы, для которого ничего невозможного не существует, находится сейчас в таком беспомощном состоянии. И всё, что этот человек теперь может – это метаться в кровати и стонать.
Мне самому было плохо оттого, что я ничем не могу ей помочь, облегчить страдания. «Грузить» её было нельзя – антидепрессанты и нейролептики противопоказаны при дыхательной недостаточности, они могут вызвать угнетение дыхания.
Я успокаивал её, говорил: «Ты сильная, ты справишься», приводил в пример соседку по палате, лежавшую спокойно на животе с забинтованными ногами, объём поражения лёгких у неё был примерно такой же, а сатурацию она держала 90-92% стабильно – с одним концентратором.
Вечером того дня в больницу приехал младший брат. Он привёз еду. Я дал ему защитный костюм, провёл в реанимацию к маме. Потом проводил обратно, а сам вернулся в АРО и пробыл там примерно до часу ночи, дождавшись, пока прокапается последняя капельница.
