Глеб Гордеев не испытывал угрызений совести по поводу того, что следил за Андреем Разгоном, своим бывшим компаньоном, и, временами появляясь в самых неожиданых местах, требовал у него деньги. Нет, угрызения совести были бы отрадой в сравнении с тем, что испытывал он. Он пребывал в мрачной меланхолии из-за того, что дьявол толкает его к тому, от чего нужно бежать что есть сил – от материальных благ, от денег.
Находясь в подавленном состоянии, Глеб удалялся в балку позади областной больницы, и, опустившись на землю, подолгу сидел один. Так он мог просиживать целый день, пропустив обед и ужин, пропустив ночь и снова день. Лишь изредка к нему приходила старушка-мать, которая, положив руку ему на голову, шептала:
— Когда ж ты, дурень, поумнеешь? Встань хотя бы на учет на биржу труда, бездельник.
Иногда он мрачно ссылался на то, что ещё не додумал необходимую думу. Пусть никто не тревожится. И он просил принести ему еду сюда, в балку, только немного: палку колбасы, мешок картошки, три килограмма свинины на шашлык, и пару бутылок водки 0,75.
И, вздыхая горестно, мать тихо удалялась, зная, что назойливость не способствует облегчению душевной грусти.
Но большей частью он покорно поднимался, и мать, взяв его за руку, вела домой, шепча заклятия от злого глаза и от сектантов, охотившимися за Глебом, чтобы вымутить последнее, что у него осталось – старенькую ВАЗ-099. Вздыхая, она старалась отогнать от его чела мрачное облако.
— Возьми газету, посмотри объявления по работе, лоботряс. О чем только думаешь, увалень ты этакий?
— Думаю я, моя мама, одну неотступную думу: есть ли на земле средство против вековой печали? Есть ли оружие, которым можно было б сразиться с беспощадной похитительницей жизней? Почему безнаказанно, назойливо врывается она в семью, хватает самое дорогое и исчезает бесследно? А остающиеся беспомощно проливают слёзы, проклиная судьбу. А может, судьба тут ни при чём?
Мягкий голос Глеба проникал в самую душу. Он говорил о том, что смерть сильнее жизни, потому что от жизни можно избавиться, а от смерти – нет, вспоминал былое, предрекал будущее. Из его неупорядоченного бреда мать поняла, что Андрей Разгон, бывший компаньон, должен Глебу пять тысяч долларов, и стала названивать дебитору и требовать долг – расходы на бухло и шашлыки становились непомерными. Разгон неизменно отвечал с фальшивой вежливостью, что будет разговаривать только с Глебом, но когда она заговаривала с сыном о необходимости свести взаиморасчеты, тот никак не мог понять, о чём идёт речь, потому что мысли его были погружены в море черной тоски. Его печаль дополняло то, что он стал настолько же смел в душе, насколько застенчив в обращении с людьми. Никогда не отличался гибкостью ума, а сейчас стал просто непреклонен. Он был убежден, что владеет истиной. Наедине с самим собой он был неистов и полон протеста. Каким же молодцом, каким разбитным малым он был наедине с собой!
Проблески неистовства становились всё реже. Дни скорби возвращались, всё чаще старушке-матери приходилось спускаться за сыном в балку. И опять он отказывался понимать её, требовавшую невозможного – приобщения к наемному труду.
Чтобы додумать в спокойной обстановке думу и разобраться в самом себе, Глеб предпринял автомобильную поездку. В гараже хранилась большая партия антибиотиков, взятая на «Фармбизнесе» под поручительство Андрея Разгона. Глеб загнал её по дешевке на одну из фармацевтических компаний, и, заправив бак, отправился в путь.
Глеб поехал по ростовской трассе и через пятнадцать часов очутился в Джубге. Далее он поехал налево вдоль моря, и, делая короткие (а также длинные) остановки, настраивался на открытие чакр. Море, которое он увидел впервые, и отрадное безмолвие лесов и гор сразу очаровали его. Смутный шум волн и листвы был созвучен смутному лепету его души. Он скакал козлом по лесу и валялся голый на камнях, полный жажды чего-то неизведанного, того, что угадывал везде и не находил нигде.
Целыми днями Глеб бродил один и часто плакал без всякой причины; порой ему казалось, что его сердце сейчас разорвется, так оно было переполнено. Словом, он ощущал великое смятение. Но какой покой на этом свете может сравниться с таким смятением? Никакой! Глеб брал в свидетели деревья, ветви которых хлестали его по лицу; брал в свидетели гору, с которой любовался закатом, – ничто не сравнится с терзающей его болью, ничто не сравнится с мужскими грёзами! Если желание делает прекрасней всё, к чему оно прикоснется, то желание неизведанного делает прекрасней вселенную.
Проницательность всегда как-то странно соединялась у Глеба с наивностью. Он, вероятно, долго не подозревал бы причины своих волнений и смутных желаний. Ему открыл её поэт.
Ещё в институте Глеб пристрастился к чтению поэтов и сохранил эту любовь до сих пор. Во время хождений по балкам он носил в кармане куртки почти свежий номер газеты Енот-полоскун. Каждый раз, когда он перелистывал газету, оттуда выпадали засушенные цветы. Самые любимые были те, что сорвал он в той поездке, в которой был так счастлив и так несчастлив.
Раз как то он брёл в одиночестве по опушке леса, с наслаждением вдыхая запах свежего сена, а морской ветер оседал солью на его губах, и вдруг, почувствовав страшную усталость, присел на землю и долго следил за плывущими в небе облаками. Затем по привычке открыл газету «Енот-полоскун» и прочёл.
В далёком горотке Париж-Даккар
Жилбыл мущина, претположим Юстас.
Он был пушистый как воздушный шар
А в кашельке всегда была копуста.
Потом ему приснился страшный сон!
Он весь вскочил на свой будильник, пялясь!
Зловещий был мобильника трезвон:
В ночи звонил ну претположим Алекс
В которого наш Юстас был влюблён.
«Ах Юстас… Всё закончино… Прости…
Лиш молча… На прощанее… Послушай…
Пока трусливо прячимся в кусты,
Больна… Смертельно… Дочь моя… Надюша…
О, это кара… Знаеш я с перва
Жену свою береминую бросел
Сбежавши от мужсково естиства
К другим мущинам средь печальных сосен…
Она рожая дочку умерла…
Не увидал я в том дурново знака…
И вот расплата за мои дела…
У Наденьки… В глазах… Боциллы рака…
Врачи отрежут глазки на совсем
А в тельце впустят гибильный рентген!
И бантики с косичками увы
На веки выподут из головы!
О нет! Я не позволю! Лутше сам
Снотворное ужастное ей дам!
А после сам повешусь… Извени…
Прощай любимый… Больше не звони…»
Отбой… Звонит наш оболдевший кент…
Но голос механичиский зловеще
Твердит что отключён абонимент…
Застыл тут Юстас весь с ума помешан!
Поднёс ко лбу курок, его нажал
И выпрыгнул с восьмово этажа!
Полиция визжала в виражах
И плакал дождь без удиржно и грусно
На мяса шмат кем был когдато Юстас
И мОзги разлетевшиеся густо…
Полиция увидив ту кортину
Слетела с трассы в горотской канал
Всосавшись насмерть в мусорную тину…
И долго призрак по ночам стонал
И весь народ утягевал в пучину!
Мораль такая. Все умрём когдато.
Жучками в лампе все сгорим до тла!
Но хоть сутьба жестока, к нам, ребята,
ЛЮБОВЬ ЖИВА, ПРЕКРАСНА И СВЕТЛА!!!
О, Глеб знал этих жучков в лампе, они жили в его голове! Но он не умел их назвать. Поэт открыл Глебу причину его страданий. Он понял, что любит.
Но Глеб не знал ещё, кого он любит. В поисках того, что пронзил его сердце, он отправился на восток.
